“Осенью 1917 года, я, как всегда и до этого времени, начал посещать гимназию в Бобруйске, где я тогда жил и учился, но уже с самого начала занятий чувствовалась какая-то необычайная атмосфера. Дело в том, что в то время наша местность была занята немецкими оккупационными войсками, и ходили слухи, что скоро они уйдут, а когда, следовательно, к нам придут большевики; вот это именно и было причиной царившего волнения.

Так оно и оказалось. В ноябре этого года вдруг вечером мы все увидали, что немцы зашевелились и покидают город. Через несколько часов спустя, он был уже в руках большевиков. На следующий день, придя в класс, я увидел, что все, как наши преподаватели, так и ученики в большинстве случаев ходят понуренные и почти не думают о занятиях. Это понятно, потому что все уже достаточно наслышались о порядках, а также о кратком суде большевиков, и каждый боялся кто за своих родных, кто за близких знакомых. Весь этот учебный год прошел кое-как. Были введены во всех наших учебных заведениях особые разделения: на школы I ступени и II ступени. Но все это еще ничего в сравнении с тем, что вообще происходило в городе. Почти каждый день ходили красногвардейцы с обысками и, если находили, по их понятиям, какую-нибудь принадлежность к контрреволюции, сейчас же забирали в чрезвычайку, а там уж суд один. Все это, конечно, страшно нервировало, каждый начинал опасаться за себя, и поэтому о политике никто даже подумать боялся.

Наконец пришла весна, я почти с самого начала каникул, перейдя в следующий, 7 класс, отправился к своему товарищу Прус-Пружановскому, к нему в гости. Их имение далеко отстояло от города и, благодаря хорошему отношению со стороны крестьян, почти, в целости, и даже они сами жили в имении, что тогда было большой редкостью. Здесь я немного успокоился от всех своих городских переживаний, проводя время или за рыбной ловлей, или за охотой, к которой я сильно пристрастился. Но все-таки, зная вообще тревожное положение в городе, я боялся, чтобы чего-нибудь не случилось с родными в мое отсутствие, и поэтому, пробыв у него около 3 недель, я отправился домой. Предчувствие меня не обмануло. Хотя и не моих родных, но очень хороших знакомых арестовали, так как нашли у них в Саду зарытые бомбы, оружие, патроны и другие принадлежности воинских частей, которые, конечно, оставили немцы, когда уходили, но без ведома этих несчастных. После больших усилий как с нашей стороны, так и со стороны других знакомых, общими усилиями взяв на поруки, добились их освобождения. В это время началось наступление поляков, и весь город, хотя, конечно, и был против них, но видя в них избавителей от гнета большевиков, с нетерпением ожидал их прихода. Но прошел еще почти целый год, пока они пришли. За это время много знакомых было арестовано и отправлено или в Смоленск, или куда-нибудь в другие города. Многие из наших учащихся начали пробираться Деникину, сначала и я хотел туда же ехать, но меня уговорил отец и мать, говоря, что и так там уже находятся три сына, и поэтому я послушался их и остался дома. Но видя бесчинства и насилие большевиков, я не мог оставаться в стороне и в феврале 1919 года поступил в партизанский отряд, которых тогда у нас было очень много. Всю весну, лето провели мы в постоянном беспокойстве и небольших стычках с большевиками. В августе месяце к нам пришли польские части. Большевикам пришлось отступить за реку Березину, но там они укрепились и остановились в 18 верстах от города. Всю зиму мы были в тревоге, что большевики потеснят поляков и опять начнутся грабежи, расстрелы, хотя и при поляках было не очень хорошо, но все же лучше, чем при большевиках. И вот весной 1920 г. тревога разрасталась и в конце концов оправдалась. 8 июня 1920 г. было объявлено, что город будет сдан. В тот же день вечером я уехал из города в Польшу, а там поступил в Русский Добровольческий отряд, в котором прослужил до его интернирования в декабре того же года. Вот теперь-то все интернированные испытали на себе всю ненависть поляков. В продолжении двух месяцев сидел я в лагере, вдруг совершенно неожиданно узнал, что в Варшаве находятся две мои сестры, которые, оказывается, уехали из Бобруйска несколькими часами позже. С большими трудами мне, главным образом при помощи сестер, удалось достать освобожденье от интернирования и уехать в Варшаву. Там я поступил в Русскую Трудовую колонию, в которой были открыты разные мастерские и все русские, как бывшие добровольцы, так и штатские, нашли работу. Лично я познакомился с совершенно новым видом не то ремесла, не то отрасли художества, а именно мозаикой из цветного дерева. И так в продолжении двух с половиной лет пришлось вместо того, чтобы заканчивать свое образование, работать и тем зарабатывать себе кусок хлеба. Но вращаясь все время среди молодежи, главным образом среди студентов, я услыхал, что в Чехии многие русские учащиеся нашли себе как приют, так и полную возможность продолжать свое образование. И вот уже с осени 1922 г. я начал хлопотать о приеме меня в одно из таких учебных заведений, но это было страшно трудно устроить, потому что не знал, к кому нужно обращаться. Всю зиму 1922 года я провел за тем же занятием, что и раньше. Начав работать совместно еще с одним молодым человеком, мы добились того, что наши работы получили известность, и американцы, англичане и вообще иностранцы, которые главным образом покупали изделия наших мастерских, заинтересовались и начали наши мозаики покупать нарасхват. И после многие, уехав к себе на родину, продолжали еще оттуда выписывать наши изделия. И вообще, только благодаря иностранцам, собственно говоря, благодаря американцам, мы еще могли в Польше зарабатывать себе кусок хлеба, потому что поляки всяческим образом старались нам не дать средств к жизни. В мае 1923 года в Варшаву приехал французский маршал Фох. Зная это еще за несколько дней до его приезда, мы решили сделать к приезду его портрет. Этот портрет был очень удачно сделан, и вот 2 экземпляра, которые мы сделали, у нас моментально были куплены, один белорусским комитетом, а другой Польским Генеральным штабом, причем первый из них был поднесен самому Фоху, а второй отправлен в дар Польского штаба Парижскому, если не ошибаюсь, Военному музею. В продолжении всего этого времени мне не давала покоя мысль: неужели же я так не закончу своего образования. И вот вместе с сестрами мы решили каким-нибудь образом устроить меня в гимназию в Чехию. Совершенно неожиданно одна из моих сестер, быв в гостях у знакомых, познакомилась с секретарем Чешского Посольства в Польше, и он обещал это устроить. Все лето опять я ожидал с нетерпением окончательного ответа, и вот, наконец, в августе получил уведомление, что я уже принят в гимназию и могу отправляться. Теперь предстояло только получить польский заграничный паспорт и визу. Зная трудности всего этого, так как вообще поляки препятствовали малейшему улучшению положения нас, то есть всех русских, запасшись терпением, я принялся за хлопоты.

11 сентября, получив уже все необходимое, я мог уезжать и, конечно, не откладывал этой возможности, 12 сентября я уже оставил пределы Польши, о которой у меня осталось немного хороших воспоминаний, да и те принадлежат только к дружеским отношениям моих знакомых. 14 сентября я прибыл в Прагу, пробыв в ней несколько дней, я, наконец, приехал в Маровскую Тржебову, в нашу гимназию”.