“Куда бы, в какой бы из крупных центров судьба не забросила семью русского эмигранта, везде жилищные условия, в которых живут и растут дети, остаются более или менее одинаковыми. Ибо и в самых блестящих из европейских столиц всегда найдутся где-нибудь на окраинах кварталы старых, неприветливых, далеких от какой бы то ни было гигиены домов, в которых, из-за относительной дешевизны, ютится беднота. Или жилищем служат, оставшиеся от военного времени бараки без всякого ремонта с тех пор, из тонких досок, с толевой крышей без потолка, с земляным или кирпичным полом. В Греции до сих пор эмигранты ухитряются еще жить в палатках.

Обычно русская семья, иногда из 5—7 человек, занимает квартиру в 1—2 комнаты. В маленьких комнатах скученно живут взрослые и дети, обоего пола. Здесь же спят, готовят кушанье, едят, стирают белье и часто тут же семья занимается каким-нибудь кустарным ремеслом. Духота, пыль, грязь, сырость, холод, недостаток света.

Такова сценическая картина, а вот несколько индивидуальных описаний.

“Семейства, к которым принадлежат наши школьники, занимают, как правило, подвальные и полуподвальные этажи или чердачные комнаты под крышей. Подвальные помещения весьма сыры, стены покрыты нередко плесенью, по стенам сбегают ясно видимые капли воды. Полный недостаток света — окна на высоте роста человека и очень небольшие. Помещения к тому же крайне холодны. На чердаках сырости в большинстве случаев нет, если не течет крыша, но зато в зимние месяцы очень холодно. Недостаток топлива буквально вымораживает детей. — Спят нередко прямо на полу, даже в подвалах. Дети покрыты каким-нибудь тряпьем, крайне грязным, лежат без подушек, без простынь. Их носильное белье часто представляет собою рваное тряпье” (София).

“Наш барачный лагерь — это несколько десятков черных, покрытых толем и прокоптившихся деревянных ящиков, разбросанных по пустырю. В этих-то дощатых бараках, где зимой стоит невероятный холод, и живем мы, русские эмигранты, а вместе с нами наши дети, волею злой судьбы несущие вместе с нами все горести беженской жизни... В одной комнатке приходится ютиться семье из 4—5 человек. Воздуху мало, вентиляции почти никакой, из окон и дверей страшно дует” (Берлин).

“Родители учащихся, работающие на заводах, обычно ютятся по третьестепенным отелям, грязным, негигиеничным. Отопления обычно нет. Семья из 4—5 душ помещается в одной комнате” (Париж).

“Жилищные условия большинства семей неудовлетворительны. Многие живут в подвальных и мансардных помещениях, ютятся в 1—2 комнатах. Теснота, спертый воздух, сырость, зимой — холод” (Вильно).

“Русские вынуждены пользоваться самыми дешевыми и, естественно, наименее удовлетворительными помещениями. Обычный для русских тип квартиры в Будапеште это оставшиеся от военного времени бараки. Но такие помещения считаются еще лучшими. Есть гораздо хуже. Группа казаков, например, около 30 человек мужчин, женщин и детей, живет за городом в сооружении из камыша, разделенном камышовыми перегородками на комнаты. Это сооружение находится на самом берегу Дуная, возле большого, заросшего камышом и тиной, болота. Полов никаких. Сырость ужасная” (Будапешт).

“Большинство эмиграции, имея заработок на сланцевых и торфяных работах, в лесу или на железных дорогах, вынуждено ютиться в бараках, вагонах или полуразрушенных усадьбах. Часто в одной комнате живут 2—4 семьи. Нередко с одинокими мужчинами помещаются семьи, имеющие 5 и более детей разного пола и возраста, от новорожденных до 15 лет и выше” (Эстония).

“В одной комнате живут по две семьи. В комнате, где спят и едят дети, взрослые работают свою кустарную работу: клеят бумагу, выделывают фигуры из гипса, вяжут шерсть. Работа раскладывается на столах для пищи, на кроватях. Комнаты убираются редко, редко проветриваются. Дети живут в постоянной пыли, грязи” (Финляндия).

Как ни примитивна, сурова и подчас убога обстановка существующей эмигрантской школы и интерната, — по сравнению с безотрадной обстановкой дома ребенок находит в них по крайней мере необходимые детскому организму тепло, свет, чистоту. В этом — одна из многих причин, почему дети эмиграции усиленно тянутся из семьи — в школу, а родители, скрепя сердце, в интересах детей, сами стремятся поскорее поместить детей в интернаты.

Питание. Надо признать, что питание детей и в большинстве содержимых земско-городским комитетом интернатов и школ далеко не стоят на должной высоте. Недостаток средств заставляет скупиться, не сообразуясь со здоровым детским аппетитом, точно отвешивать ежедневную порцию хлеба — 500 гр., для младших и 600—700 гр. для старших — и отмеривать кусочки мяса — по 100 гр. и то не каждый день, а иногда всего лишь 2—3 раза в неделю. Об усиленном питании для истощенных детей, которых даже в интернатах насчитывается до 30- 40%, почти не приходится думать.

Но положение интернатных детей — верх благополучия по сравнению с детьми приходящими, среди которых процент ослабленных хроническим недоеданием детей поднимается до 60—70%, и тем более с остающимися вовсе за порогом школы: среди последних дети нормально питающиеся являются лишь незначительным меньшинством. Вот из чего состоит повседневное домашнее питание детей эмигрантской бедноты. “Картофель без жиров, луковица, иногда ничтожная порция овечьего сыра при недостаточном количестве хлеба — обычное меню обедов и ужинов” (Болгария). — “Питание детей плохое: большей частью черный хлеб с маргарином, селедка, колбаса, чай, картофельный суп. Или картофель, черный хлеб, грибы, каша и овощи, в качестве жировых веществ — маргарин. За весьма малыми исключениями, дети не могут иметь не только мяса, масла, яиц, но даже и более дешевых продуктов, как, например, сало, жир, белый хлеб” (Финляндия). — “Недоедание детей — обычное явление. Обычной пищей служит картофель и ржаной хлеб, с цикорием вместо чая. Мясная пища, почти недоступна русским. Белый хлеб и мясо для многих детей это — роскошь, которой они не видят по целым месяцам” (Польша). — Из всех стран корреспонденты комитета пишут: “Большинство детей худы и бледны... Бросаются в глаза бледные детские личики с синевой под глазами... Очень многие страдают малокровием”...

Понятен поэтому восторг, который проявляет бедная голодная детвора, впервые получая горячий завтрак в школе или попадая в скромный интернат. “Нужно видеть, с каким аппетитом, вернее с жадностью эти дети завтракают в школе, съедая по две тарелки каши или супа и прося без конца хлеба, чтобы понять, что дома они, выражаясь слабо, недоедают... Уходя из школы домой, они просят с собой еще по кусочку хлеба” (Будапешт). — “Дети, поступающие в интернаты, часто бывают поражены, что им выдают хлеб каждый день, заявляя, что дома они к этому не приучены” (Финляндия).

Одежда, белье, обувь. Не менее печально, чем с жилищем и питанием, обстоит дело и с одеждой эмигрантских детей. В интернатах, содержимых земско-городским комитетом, большим подспорьем до сих пор служили полученные комитетом несколько лет тому назад от Американского Красного Креста запасы белья и одежды. Расходуемые с величайшей бережностью, американские запасы все же приходят к концу. Между тем и от родителей, при тяжести их материального положения, трудно ожидать достаточного экипирования отдаваемых ими в интернаты детей. Каково действительное положение с бельем и одеждой даже у этой привилегированной категории интернатных детей, может показать хотя бы пример интернатов комитета в Болгарии. В одном из наиболее благоустроенных интернатов, Шуменском, у трети всех детей вовсе не имеется верхних пальто, несмотря на достаточно суровый климат Болгарии. У нескольких десятков учеников нет головных уборов. Простынь — по 1 штуке на учащегося, да и то старых. Одеяла — выношенные, старые и не греют. Одежда, обувь требуют серьезного ремонта. В другом интернате почти ни у кого из учащихся не имеется простынь, или они представляют собой одни лохмотья. В третьем — у половины нет ни пальто, ни одеял; и то и другое заменяется старыми солдатскими шинелями, выданными во временное пользование болгарским полком.

Как и во всех остальных отношениях, хуже положение с одеждой и обувью у приходящих детей. В Польше “теплая одежда у русских детей — крайняя редкость; большинство носит легкую и рваную одежду. Позднею осенью, в конце октября, в дождливую и холодную погоду, многие еще приходят в гимназию без пальто, за неимением такового”. В Финляндии, при 8 холодных месяцах в году, где детям приходится для посещения-школы ежедневно проходить во всякую погоду 5—6 километров пешком, “хорошо одетые дети выделяются, как самое редкое исключение... Хорошо, если у ребенка универсальная верхняя вещь, перешитая из мамина или бабушкина салопа: с переменой сезона меняется только количество намотанных под этим пальто тряпок... Обувь — самая ужасная”... В Будапеште даже соблазн горячего завтрака, в школе не может заставить бедных детишек выйти из дому, за полным отсутствием у них одежды и обуви. Правда, голод помогает превозмогать все, и в том же Будапеште можно видеть маленьких девочек, ходящих зимою в школу “в одних платьицах безо всякого белья, без чулок, в башмаках, из которых выглядывают замерзшие пальчики”...

Здоровье. При крайне антигигиенической обстановке дома, где скученно живут в тесном соприкосновении здоровые и больные, при хроническом недоедании, при плохой одежде и обуви, не защищающих от холода и простуд, — можно ли удивляться тому, что истощенный организм эмигрантского ребенка ослабевает и не может успешно бороться против действия болезнетворных начал.

Основной причиной повышенной заболеваемости эмигрантских детей, конечно, надлежит признать прежде всего недоедание. Школьные врачи единогласно свидетельствуют, что на почве недостаточного питания у 25—30% учащихся наблюдается резко выраженная анемия, а 50—60% детей имеют малокровие в более слабых степенях. Организм приостанавливается в своем развитии. Врачебные измерения установили, что чрезвычайно высокий процент детей не имеет нормального объема груди (например, в Варшавской гимназии до 78% детей).

Истощенный организм представляет благоприятную почву для развития в дальнейшем других болезней, при чем, заболев, такой ребенок тяжелее переносит болезнь и с большим трудом от нее поправляется. Не будем здесь перечислять всех заболеваний, которым подвержены наши дети на почве общей слабости и истощения. Укажем только на грозное развитие среди детей эмиграции туберкулеза.

Даже у сравнительно благополучных интернатных детей определенно выраженный туберкулез, в том числе костный и легочный, наблюдается в 6—7—10% общего числа детей, в отдельных случаях протекающий со смертным исходом. Широко распространены среди детей симптомы, указывающие на их общее предрасположение к туберкулезу или более легкое заболевание этой болезнью. У многих детей наблюдается “нездоровое состояние лимфатического аппарата, преимущественно бронхиальных желез. Нередкое явление уплотнение верхних долей легких. Склонность к бронхиту, катарру верхних дыхательных путей обычны” (София). В Териокской гимназии (Финляндия) по наблюдению врача определенные изменения в легких наблюдаются у 42% всего числа детей, общее же увеличение желез, в особенности бронхиальных, наблюдается у 67%”.

Предохранить таких ослабленных детей от развития угрожающего им недуга можно только поместив их в более гигиеническую обстановку, усилив питание и летом отправляя их на отдых в деревню. Но на это необходимы средства, а средств нет ни у семьи, ни у школы...

Есть, однако, в материальном быте русской эмиграции такие стороны, которые уже непосредственно являются серьезнейшей угрозой и для морального здоровья массы эмигрантских детей. Эти стороны многообразны и влияние их на детскую жизнь весьма сложно. Здесь мы остановимся только на двух важнейших явлениях, тесно связанных с материальной нуждой эмиграции и непосредственно отражающихся на духовном развитии ребенка: на разложении семейной жизни в связи с работой родителей вне дома и чрезмерно раннем привлечении малолетних с целью заработка к промышленной жизни.

Надо, прежде всего, отметить, что пролетаризация не прошла бесследно для взрослой эмиграции: культурный уровень жизни даже не вполне интеллигентных семей заметно понизился. Вот типическая картина этой культурной деградации, происходящей в той или иной мере повсюду. “В редком доме читают ежедневно газету, книг нет, театр недоступен, даже кинематограф является редким развлечением. Интересы семьи заключены по преимуществу в узком круге материальных забот. Придавленная нуждой семья не воспитывает и не развивает. Дома скучно, тесно, неуютно. Дети стремятся вырваться из дому и попадают на улицу. Людная, оживленная, ярко освещенная, полная соблазнов и развлечений, улица захватывает и увлекает, но утолить духовного голода, конечно, не может”.

Гораздо, однако, страшнее по своим последствиям для детей то расшатывание основ семейного быта, вплоть до полного исчезновения домашнего очага, которое в широких размерах происходит в связи с крайней материальной нуждой у значительной части эмиграции.

Вследствие низкой оплаты труда эмигрантов и непостоянства их заработка, прожиточный минимум семьи, даже полуголодный, не может быть обеспечен работою одного только главы семьи. Работать должны все взрослые члены семьи, включая глубоких стариков.

Хорошо, если матери удается зарабатывать, исполняя работу на дому: тогда для малолетних детей семейный очаг не разрушается. Но рано или поздно — и в большинстве стран такое положение является правилом — домашних подсобных заработков не хватает, и мать, наряду с отцом, вынуждена искать постоянную работу вне дома, на фабрике. Аналогичное положение, разумеется, получается и в тех, очень многочисленных в эмиграции случаях, когда в семье есть только один из родителей, который должен работать вне дома. Наступает момент, когда для многих и многих детей семья, если не совсем перестает существовать фактически, то в значительной мере лишается своего внутреннего духовного содержания.

В этом — неизбывная трагедия эмигрантской трудовой семьи. “Родители для детей ничего не жалеют, переносят всевозможные лишения, голодают, лишь бы единственный кусок хлеба отдать ребенку”. — Часто, однако, этот кусок хлеба оплачивается слишком дорогой ценой: ценой лишения ребенка семьи, предоставления его растлевающему влиянию улицы... Воистину — горький хлеб изгнания... Жалобы по этому поводу несутся положительно отовсюду. “Дети растут без воздействия и влиянии семьи. Очень часто родители встают еще в то время, когда дети спят, чтобы успеть на свою фабрику. Детям оставляется кусок хлеба, и до возвращения родителей с фабрики малыши остаются голодными и беспризорными. Нередко родители бывают настолько заняты работой на фабрике, что для детей у них в продолжение дня не остается буквально ни часу времени” (Венгрия).

“Семьи не существует, влияние ее на детей совершенно ничтожно. Пока оба родителя находятся на работе, дети остаются дома без всякого надзора, подкидываются соседям или проводят весь день на улице” (Сербия).

“Положение малолетних детей дошкольного возраста очень тяжелое. Родители, идя на дневной заработок, принуждены запирать своих детей на целый день в темном сыром углу, или оставлять их мерзнуть на улице” (Латвия).

“Родители уходят на заработок и дети остаются одни без всякого надзора старших. Часто дети бывают свидетелями возмутительных сцен (в рабочих бараках, где 2—4 семьи помещаются в одной комнате), слышат непристойную брань. Грязь, карточная игра, иногда и водка, — вот атмосфера, в которой растет молодое поколение. Она не проходит бесследно для детской души” (Эстония).

Какая судьба ожидает этих детей, лишенных в самом раннем возрасте домашнего уюта, материнской заботы и ласки, всего нравственно-воспитательного руководства семьи — и при том же живущих вне своей родины?

Мы глубоко верим, что с течением времени материальная нужда эмиграции уменьшится; что и в существующих пока уродливых условиях доброе влияние семьи все же не может быть окончательно погашено; что энергичная общественная борьба со злом может спасти тысячи детей от физической и моральной гибели. Но мы должны открыто признать и назвать по имени огромную опасность, которой подвергаются массы русских эмигрантских детей на чужбине: это — развитие в подлинном смысле слова беспризорности со всеми ее губительными последствиями для детской души...

Родители и педагоги из многих мест подтверждают это явление, говоря о нем с отчаянием, понятным, но, хочется надеяться, все же излишне безнадежным.

“Дети вне школы, при отсутствии влияния семьи и оставаясь вне всякого надзора и нравственного руководства, просто дичают и, принадлежа к интеллигентным ранее семьям, в конце концов все же превращаются в хулиганов, даже попадают на скамью подсудимых” (Сербия).

“Без надзора и присмотра семьи дети поддаются скверному влиянию улицы, дичают, начинают грубо ругаться и не редко даже воровать. Тяжелая, полная лишений, безысходной нужды обстановка сильно отражается на физическом и нравственном развитии детей: убивает в них жизнерадостность, свойственную детскому возрасту, развивает озлобленность, зависть ко всем живущим в лучших условиях, толкает на путь всякой порочности и даже преступности” (Латвия).

И в самом деле, какие плевелы должны взрастать в душе такого, например, бедного заброшенного ребенка, у которого: “Мать умерла, отец запивает. Уходя с утра на работу, отец запирает квартиру. Мальчик целый день проводит на улице. Он скверно ругается, швыряет камнями в других детей. Частенько отец забывает про сына. Мальчик остается голодным весь день, иногда, поздно вечером, усталый засыпает на крыльце, ожидая загулявшего отца”.

Вот еще несколько иллюстраций.

“Не имея денег на проезд в школу, почти всегда лишенные обуви и приличной одежды, наши дети блуждают по улицам пригородов, по кладбищам и пустырям, занимаясь попрошайничеством и даже воровством. Таких блуждающих и беспризорных детей нам известно несколько. Всего этого никогда не было бы, если бы была возможность посылать их в школу, конечно, предварительно одев и подкормив” (Будапешт).

“Большинство детей, у которых родители с утра до позднего вечера на работе, и не находящихся в интернате, предоставлены сами себе. В результате, лучшее, что можно ожидать от таких детей, это — дикость, грубость, невоспитанность; в худшем — они обещают стать совсем погибшими людьми” (Болгария).

“Дети, остающиеся вне влияния школы и надзора со стороны занятых работой родителей, становятся детьми улицы, почти что беспризорными, буквально дичают. Число таких детей очень велико. Это — целая армия обреченных на разложение нравственное и вырождение физическое” (Эстония).

Надо ли что-либо добавлять к этим горестным свидетельствам лиц, близко стоящих к делу и с душевной тревогой наблюдающих судьбу маленьких изгнанников?..

Во имя блага ребенка сами родители стараются поскорее вырвать его из домашней обстановки и отдать в интернат: “У вас ему будет лучше. Детство его совсем беспросветное. В его коротенькой жизни он ничего еще не испытает, кроме горя, голода и холода”. А устроив детей в интернат, родители иногда предпочитают “потеряться” для них, чем вновь обречь их на муки голода дома.. Вот что рассказывает одна мать, к которой после долгого отсутствия неожиданно явились ее двое “потерянных” детей: “Я их не видела три года, где-то мелькнула радость, но ее заглушил ужас: а хозяйка, а есть... Я их даже не обняла, так была подавлена”...

Детский промышленный труд становится широко распространенным явлением среди более нуждающейся части русской эмиграции, вопреки ясному сознанию родителей физических и моральных опасностей непосильной работы для хрупкого детского организма.

Правда, во всех западноевропейских странах имеется законодательство, ограждающее детей от эксплуатации. Но давно известно, что нужда, сильнее всяких законов. Промышленный труд является уделом значительного числа, детей, обучающихся в школах Земгора, и, конечно, еще в большей мере детей, остающихся вне попечения русской эмигрантской школы.

“Нормальное явление, что воспитанники 12—13-ти лет летом работают где-нибудь с целью заработка. Работы, которые исполняются учениками, самые разнообразные: на фабриках, в шахтах, на постройке шоссе, на земляных работах и пр. Вернее сказать, нет такой работы, где не было бы учеников. Оплата труда очень низкая; проработав каникулы, воспитанник едва имеет возможность одеться” (Болгария).

“Дети, находясь в школах, отыскивают себе посторонние заработки. Дети старших классов — чисто физическим трудом, а младшие, например, участием в гастрольных представлениях, как в кордебалете, так и в качестве фигурантов. Последствием является преждевременное истощение организма и, кроме того, упадок нравов” (Сербия).

“У нас здесь обычное явление, что мальчики 10—l1-ти лет и девочки 11—12-ти лет уже начинают работать, становясь активными членами семьи. Еще хорошо, если ребенок работает дома. Обычно же ребенку приходится работать у чужих людей, в мелочных лавочках и, большею частью, на фабриках. Есть фабрики (напр., фабрики кружев и шелковых лент), где иногда детский труд оплачивается выше, чем труд взрослых, ибо ценится большая ловкость пальцев и лучшее зрение у детей. Увы... через 2—3 года зрение у детей совершенно слабеет”... (Венгрия).

“Необходимость непосильной физической работы с раннего возраста с целью заработка — явление для русских детей нормальное. В младших классах это выражается в разноске и продаже газет, в помощи родителям при торговле на базарах, в исполнении обязанностей разносчиков и посыльных. В старших — работают физически на лесопильных заводах, на строительных работах, в качестве приказчиков в магазинах. Рабочий день начинается в 6 час. утра, в гимназию (где занятия происходят по вечерам) приходят прямо с работы, без отдыха. Мальчики-разносчики газет должны являться в редакции к 5 часам утра. Ученики, служащие приказчиками в магазинах, готовят уроки в свободные минуты у прилавка. Так как это запрещается, то урок выписывается на длинную полоску бумаги, которая прикалывается к внутренней стороне борта пиджака; отворачивая украдкой борт, читают” (Польша).

Особенно широко распространен труд малолетних, по-видимому, среди детей эмиграции в Эстонии и Финляндии.

В Эстонии тяжелым физическим трудом вынуждено заниматься подавляющее большинство детей, даже тех, которые находятся в содержимых Земгором школах и интернатах. “На летние работы уходит 65% всех учащихся старше 12—13-летнего возраста. Главные виды работ — на кирпичных и лесопильных заводах, на торфяных, земляных, лесных и сланцевых разработках, на фабриках (цементной, бумагопрядильной, ситценабивной и пр.). Другие заняты торговлей или на сельскохозяйственных работах, поступают прислугой, делаются пастухами”.

При сдельной оплате труда и крайне низкой его расценке, дети, чтобы только заработать себе на пропитание и одежду, вынуждены работать по 10—12—15 часов в день, зачастую даже без отдыха в праздники. Между тем труд — крайне изнуряющий. На кирпичных заводах, напр., закладка и paзгpузкa печей производится детьми при температуре до 50°, в пыли и темноте; добывая торф, дети работают вдали от жилья среди болот, не прекращая работы и в дождливую погоду и т. д.

В Финляндии промышленный труд малолетних — также обычное бытовое явление. Дети работают по рубке, и вывозу леса, на земляных работах, в фабрично-заводских мастерских. “Конечно, ни о каких нормах труда не может быть и речи. Работают, пока хватает сил”. Воспитанницы гимназии Земгора работают, например, по погрузке парохода лесом в дневных и ночных сменах наравне с мужчинами.

“Малолетние, преимущественно работают на лесопильных заводах и на коробочных фабриках. Вследствие конкуренции, сильно снижены цены. Малолетних, вербуют на работу усиленно. Охотно берут детей в возрасте 9—10 лет”.

“Детский труд на фабриках настолько распространен, что, напр., к директору одной из гимназий Земгора поступило со стороны ближайшей фабрики предложение просто поставить на работу всех оставшихся на лето в интернате детей”.

Не легче для детей, наконец, условия и на сельскохозяйственных работах в деревне. Вот пример.

“Чтобы сделаться пастухом, ребенок покидает школу в середине апреля и возвращается осенью лишь в ноябре, сильно отстав в учении. Хозяева относятся к пастушатам недобросовестно, перегружают ребенка работой, не кормят досыта, держат в такой грязи, что иногда родная мать не сразу может признать в грязных лохмотьях обовшивевшего ребенка. — Бывают и несчастные случаи, навсегда оставляющие след на здоровье ребенка” (Латвия).

Даже самой тяжелой работой дети обычно едва зарабатывают на свое пропитание, обувь, одежду. Лишь ничтожному меньшинству юных тружеников удается из своего заработка помогать своей семье, а школьникам — оплачивать часть своего содержания в интернатах. Между тем, оставляя в стороне чисто физические последствия непосильного труда для неокрепшего организма, — случайные ранения, увечия, профессиональные заболевания, — вряд ли надо доказывать, насколько вредное влияние оказывает обстановка рабочей казармы, фабричной мастерской, улицы на духовное здоровье детей.

Об этом единодушно свидетельствуют педагоги школ Земгора во всех странах. “На летних работах дети грубеют, приобретают привычку курить, пить водку, делаются неряшливыми, ожесточаются”. Еще тяжелее положение детей, остающихся за порогом школы, для которых промышленный труд является уделом в продолжение круглого года. — “Атмосфера фабричной мастерской, утомительная однообразная работа, а главное деньги, — действуют на детей растлевающе”. — “Под влиянием среды, рано начавшейся борьбы за существование и тяжелой нужды молодежь грубеет, более сильные озлобляются - рано начинают курить, участвуют в субботних попойках рабочих, более слабые – впадают в отчаяние”.

Источник: Руднев В.В. Судьбы эмигрантской школы //Русская школа за рубежом. Прага, 1929 . – 21 с.