(24.6,1877, Москва —26.11.1957, Париж) — писатель. Потомственный почетный гражданин, сын владельца галантерейного магазина и нескольких лавок; мать Ремизова — из известного купеческого рода Найденовых.

Октябрьскую революцию Ремизов воспринял как трагический слом тысячелетней российской государственности и культуры (“Слово о погибели Русской земли”, ноябрь 1917). Некоторое время служил в театральном отделе Наркомпроса. Был одним из литературных мэтров для молодых писателей, влияние его ощутимо в ранней прозе Л.Леонова, К.Федина, Вяч.Шишкова, М.Зощенко, Б.Пильняка. В начале августа 1921 эмигрировал. Жил в Берлине, с 5.11.1923 и до самой смерти — в Париже. Оценку революционной эпохи дал в лирической эпопее “Взвихренная Русь” (1927: по мнению А.Белого — одной из лучших художественных хроник России смутного времени), но не допускал лобовых антисоветских инвектив. Надеялся вернуться на родину; в Советской России у родственников оставалась его дочь Наташа.

В эмиграции печатался в различных по своей политической ориентации периодических изданиях. В 20-е у Ремизов сложилась определенная близость (через В.Никитина и П.Сувчинского) к евразийству: публиковался в евразийском журнале “Версты” (1925-28). С 1931 по 1949 не смог издать ни одной книги, но его парижская квартира являлась одним из притягательнейших центров для литературной эмигрантской молодежи, здесь бывали Б.Поплавский, В.Яновский, И.Шкотт, З.Шаховская, В.Набоков и др. Продолжались дружеские контакты Ремизова с Б.Зайцевым, И.Шмелевым, И.Буниным, М.Цветаевой, Н.Евреиновым, А.Тырковой-Вильямс, С.Лифарем. В период немецкой оккупации, в 1943, умерла С.Ремизова-Довгелло; ее жизненный путь Ремизов, любовно восстановил в книге “В розовом блеске” (1954).

Творчество Ремизова привлекало внимание деятелей французской интеллектуальной элиты 1940-50-х (славистов Поля Буайе и Пьера Паскаля, литераторов и сотрудников престижного издательства “Галлимар” М.Арляна, Ж.Поляна, писателей М.Бриона и Ж.Шюзевиля), Ремизов много переводили на французский язык, он выступал по радио с чтением своих произведений, был вхож в литературные салоны, о его творчестве писали крупнейшие французские газеты. Русские литераторы молодого поколения — В.Мамченко, В.Сосинский, С.Прегель, В.Андреев, Н.Резникова, Н.Кодрянская — опекали больного и старого писателя в последние годы его жизни. В 1946 под влиянием охватившего после войны часть эмиграции движения за возвращение в Россию Ремизов получил советский паспорт. Вступил в переписку с рядом сотрудников Института русской литературы (Пушкинский дом) в Ленинграде, присылал в институт свои книги и рукописи. Похоронен на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

Уже в самых первых книгах Ремизов современники почувствовали уникальное художественное видение, тесно связанное вместе с тем с магистральными мировоззренческими и эстетическими исканиями XX в. Преодоление индивидуалистического, декадансного начала в искусстве — задача, весьма актуальная для “младших символистов” (Блок, Белый, Вяч.Иванов), — видилась писателю в вовлечении индивидуального творчества в фольклорную традицию, в приближении к творчеству средневекового типа, анонимному и практически не признававшему литературную собственность. В письме Ремизов, в редакцию “Русских ведомостей” (6.9,1909) по поводу обвинений писателя в плагиате он выдвинул целую программу для авторов-“неомифологов”, близкую к концепции соборности искусства Вяч.Иванова. Судьбы современников, живущих на рубеже двух веков (и на сломе двух культур), нерасторжимо связаны у Ремизова с самыми глубинными пластами российской истории. По словам А.Грачевой, “самого себя Ремизов, воспринимал как носителя коллективного народного сознания, писателя, синтезирующего в своем творчестве различные срезы единой русской культуры, развивавшейся от фольклора до современной индивидуально-авторской литературы как единое целое”. В книгах “Посолонь” и “К Морю-Океану” реставрируется древнее мифологическое мировиденье, дана своеобразная утопия гармоничного единства человека и природы, “доличностного” восприятия мира; основной моделью для сюжетов и образов сказок становятся детские игры (“выродившиеся у взрослых обряды”) и игрушки. Осознание себя личностью, “повзросление” оказывается в этой историософской модели трагическим рубежом человеческой истории, совпадающим с христианизацией мира. Но для средневекового русского сознания еще характерно одновременное обращение и к новым, и к старым истокам. Описывающая этот этап “духовной эволюции” книга “Лимонарь” проникнута двоеверием и богомильством — ересью, возникшей внутри христианства в XII в. и признающей управляющее миром равновесие между силами добра и зла, между дьявольским и божеским (аналог в декадентской и отчасти символистской литературе и искусстве — манихейские этические тенденции).

Неоднозначность, “расколотость” национального сознания Ремизов видел и в современном ему фольклоре, переложением которого явилась книга сказок “Докука и балагурье” (1914). Опираясь на изыскания русской фольклористики, медиевистики и этнографии 2-й половины XIX — начала XX в. Ремизов, экстраполировал исторически локальные наблюдения и концепции А.Веселовского, А.Афанасьева, А.Потебни и др.; модели средневековой (в фольклористике — народной) культуры становятся архетипами национального сознания в целом, Поэтому ремизовская метафизика истории включает и современный этап и даже способна прогнозировать развитие грядущих трагических катаклизмов (некоторые предостережения писателя оказались пророческими). Драматический мир универсалий, восходящих к древнерусской мифологии, явлен и в произведениях, повествующих о современной России (“Часы”, “Пруд”, “Крестовые сестры”, “Пятая язва” и др.). Подобно другим писателям-“неомифоло-гам” Ремизов расширил этот круг мифологем за счет образов и мотивов из позднейшей литературы. Реальность и надреальность оказываются в его произведениях взаимопроницаемыми в духе принципов символистской литературы (с которой Ремизов постоянно соприкасался, не разделяя, впрочем, мистико-метафизической концепции двоемирия и скептически относясь к жизнестроительским ее устремлениям).

Этот скепсис определяется ремизовской концепцией человека, близкой к экзистенциалистской “философии трагедии” Шестова. Трагедия конечности человеческого существования усугубляется у Ремизов убежденностью в раздвоенности человеческой природы (имеющей истоки в средневековых представлениях и почерпнутой у Гоголя и Достоевского). Крайним выражением этого комплекса идей и настроений раннего Ремизов, который И.Ильин охарактеризовал как “черновиденье”, становится формула “Человек человеку бревно” (“Крестовые сестры”). Исходя из данных представлений, Р. размышляет о судьбе России, наиболее полно — в повести “Пятая язва” (1912). Герой повести — следователь Бобров, отчаявшийся в своих попытках восстановить законность и потому отказывающийся “быть русским”, пишет “обвинительный акт ...всему русскому народу”, но терпит поражение в духовном поединке с носителем иррациональной органики народной жизни — старцем Шалаевым. Ремизов против абсолютизации интеллигенцией хороших, а после революции — дурных черт народа, и потому “обвинительный акт” его героя — это “плач” о народной судьбе.

В драматургии Ремизов наиболее отчетливо выразилась исповедуемая им “необарочная” поэтика, позволяющая совместить фарс и трагедию, низменно-животное, “обезьянье” и возвышенно-духовное, “серафическое”, инвективы к вечности и злободневные намеки (“Бесовское действо над неким мужем”, 1907; “Трагедия о Иуде, принце Искариотском”, 1908: “Действо о Георгии Храбром”, 1910: “Царь Максимилиан”, 1919). Апеллируя к средневековым формам театральности, Р. стремился создать представление-мистерию, погружающую зрителя в фантастическую, “сновидную” атмосферу и непосредственно вовлекающую его в соборное, одновременно и сакральное, и площадное действо.

В 20-е экспериментальное начало ремизовского творчества особенно ярко выступило в книгах “Кукха”, “Россия в письменах” и “Взвихренная Русь”. По отзыву А.Синявского, “ремизовская “Кукха” замечательна тем, что содержит не просто портрет Розанова, каким он был, но — портрет стилистики Розанова, которая пародийно и вместе с тем зеркально отражается в стилистике Ремизова”. Сам Ремизов писал о “России в письменах”, что это “не историческое ученое сочинение, а новая форма повести, где действующим лицом является не отдельный человек, а целая страна, время же действия — века”. Мозаичная картина событий в “Взвихренной Руси”, перемешанная со сном, лирическим плачем, молитвой, анекдотом, композиционно и графически передает картину драматического слома эпохи.

Автобиографическая проза Ремизова во многом отличается от привычных форм этого жанра: реальные факты переплетены с авторской фантазией, композиция, как правило, не линейно-хронологична, а мозаично-непоследовательна, подчинена лирическому импульсу.

Последние книги Ремизова — переосмысление в свете истории XX в, памятников русской и мировой культуры (“Тристан и Изольда”, “Савва Грудцын”, “Круг счастья” и др.). В подготовленном в последние годы жизни, но неизданном сборнике сказок “Павлиньим пером” Р. обратился к фольклору мусульманского Востока, включая религиозно-мистические суфийские предания, известные писателю благодаря творческим беседам с востоковедом В.Никитиным. Своеобразное эстетическое завещание Ремизова, — книга “Огонь вещей” — явилась уникальным “гипнологическим” исследованием русской литературы (тема снов в творчестве Гоголя, Пушкина, Достоевского, Тургенева и др.) и как бы замыкает литературно-философскую эссеистику Серебряного века, посвященную русской классике.