(26.9,1892, Москва — 31,8.1941, Елабуга) — поэт. Из дворянской семьи. Отец ее, Иван Владимирович Цветаев — сын сельского священника, филолог-классик, профессор истории искусств в Киевском и Московском университетах, директор Румянцевского музея, основатель Музея изящных искусств в Москве (ныне Музей изобразительных искусств им. А.Пушкина), член-корреспондент Петербургской Академии наук, доктор honoris causa Болонского университета. Мать — Мария Александровна Мейн — из богатой семьи обрусевших немцев, талантливая пианистка, рано (в 1905) умерла.

Студентом 1-го курса Московского университета С.Эфрон уехал в 1914 на фронт с санитарным поездом, позднее поступил в юнкерское училище, в ноябре 1917 оказался на Дону и в результате гражданской войны — в Галли-поли, в Константинополе, затем — в Чехословакии. Цветаева осталась в Москве с детьми в тяжелых бытовых и морально-психологических условиях, усугублявшихся открытым восхвалением ею белого движения. П.Антокольский ввел Цветаева в круг актеров вахтанговской 3-й студии МХТ. Для них Цветаева написала цикл пьес: “Метель”, “Фортуна”, “Каменный Ангел”, “Червонный валет”, “Феникс”, “Приключение” (объединенные впоследствии общим названием — “Романтика”); при чтении они имели шумный успех, но ни одна не была поставлена. Бывшим студийцам, “спутникам юной поры” Цветаева посвятила “Повесть о Сонечке” (1938), написанную после известия о смерти актрисы студии С.Голлидей. Пыталась (неудачно) служить в Народном Комиссариате по делам национальностей (1918), Осенью 1919в отчаянии отдала дочерей в Кунцевский приют, где им было обещано полное обеспечение, но вскоре забрала домой заболевшую Ариадну; 2.2.1920 в приюте умерла Ирина.

По просьбе Цветаевой, И.Эренбург разыскал за границей Эфрона (тот поступил на философский факультет Пражского университета), и 11.5.1922 Цветаева с дочерью уехала из России — не сломленная, состоявшаяся как личность, как шедший к зрелости поэт (В.Лосская). В Праге получала скромное пособие чехословацкого правительства, выступала на вечерах поэзии и прозы, ей помогали друзья (С.Андронникова-Гальперн и др.), Быт Цветаевой оставался трудным, но, как отметил М.Слоним, “дар Цветаевой достиг наивысшей полноты именно в изгнании, в безвоздушном пространстве чужбины”; “после разбега, взятого в Праге”, творческий расцвет ее продолжался до начала 30-х. В Берлине, где она провела два месяца, были изданы книги “Стихи к Блоку”, “Ралука” (обе — 1922), “Ремесло”, “Психея. Романтика” (обе — 1923): в Праге — “Поэма Горы” (Версты, 1926, № 1), “Поэма Конца” (сб. “Ковчег”, 1926), в журнале “Воля России” опубликованы “Попытка Комнаты” (1928, № 3), сатирический “Крысолов” (1925, № 4-8, 12: 1926, № 1), “Деревья” (1926, № 8/9), “Поэма Лестницы” (1926, № II; 1927, № 10), “Полотерская” (1925, № 1), созданы лирические стихи, в которых нашла высшее выражение ее оригинальная поэтика — “цветаевская манера”, трагедии “Ариадна” (1924, опубл. под названием “Тезей” — Версты, 1927, № 2) и “Федра” (СЗ, 1928, № 36, 37).

После рождения 1.2.1925 сына Георгия (домашнее имя Мур) Цветаева решила уехать в Париж, надеясь найти новые возможности печататься, более широкую аудиторию; 31 октября покинула Прагу. Надежды Цветаевой укрепил успех ее вечера в феврале 1926: чтение стихов, в том числе отрывков из “Лебединого стана”, воспевающего белую гвардию, вызвало восторженные аплодисменты, а отчеты о вечере появились во всех эмигрантских газетах. Главный внутренний нерв жизни Цветаевой в 1926 — переписка с Б.Пастернаком и Р.Рильке. Обнадежила и перемена отношения к ней Д.Мирского, в свое время назвавшего Цветаеву “распущенной москвичкой” и не включившего ее стихи в антологию “Русская лирика” (1924), а после выхода поэмы-сказки “Молодец” (Прага, 1924) пличного знакомства ставшего ее другом и поклонником ее поэзии. Творчество Цветаевой последних лет он рассматривал в контексте достижений Блока, Маяковского, Пастернака; на смену прежней легкости стиха пришла многослойная глубина, полифония, отразившая перемены в мироощущении, Однако существенно осложнила отношения Цветаевой с видными литераторами-эмигрантами ее статья в журнале “Благонамеренный” (Брюссель, 1926, № 2) “Поэт о критике” (с дополнением в виде “Цветника” — цитат из критических выступлений Г.Адамовича, иллюстрировавших произвольность и легковесность его оценок). В ней Цветаева задела также М.Осортно, Ю.Айхенвальда, А.Яблоновского. Не имевшая личной подоплеки вражда Цветаевой и Адамовича оказалась длительной и глубокой: Адамовичу, ценившему акмеизм — поэтическую сдержанность и ясность, был чужд дух поэзии Цветаевой. Она позволила себе вступить в спор и с неназванными прямо И.Буниным и З.Гиппиус, подвергнув сомнению их предвзятые отзывы о Блоке, Есенине, Пастернаке. Гиппиус отозвалась о “Поэме Горы” как о “запредельном новшестве” по форме и почти непристойности по содержанию.

До 1932 гонорары из “Воли России” были основным писательским заработком Цветаевой. Печаталась также в “Верстах”, “Ковчеге”, “Своими Путями”, “Числах”, “Окне”, “Встречах” и др., но в наиболее авторитетных эмигрантских изданиях — “Современных записках” и “Последних новостях” — ее стихи не понимали, безжалостно сокращали, подвергали нелепой цензуре. Резкое письмо Цветаевой в редакцию “Последних новостей” по поводу откладывания статьи о ее погибшем друге, поэте Н.Гронском, привело к разрыву (1935). Последняя публикация Цветаевой “Сказка матери” была искажена до неузнаваемости. В “Современных записках” ее стихи шли в общей подборке, завершая алфавитную очередность. Единственная книга стихов Цветаевой — “После России. 1922-1925” (Париж, 1928)— раскупалась плохо, вызвала отрицательные рецензии, за исключением откликов Слонима, В.Ходасевича и П.Пильского. Сторонники классической стройности и строгости упрекали Цветаеву в словесной и эмоциональной расточительности, анархичности, избыточной страстности, слишком “прерывистом дыхании” и “револьверной дроби” размеров, считая романтизм вышедшим из моды и не приемля “органический”, “природный романтизм” Цветаевой, определявший как ее личные отношения — взлеты и поражения в дружбе, в любви, так и принадлежность к литературной школе. Только Ходасевич сумел оценить Цветаеву, как поэт поэта; убежденный приверженец классической поэтики, он еще в 1925 назвал “восхитительной” поэму-сказку “Молодец”, увидев в ней талантливейший образец поэтической обработки народной сказки средствами, отличными от пушкинской традиции.

Немалую роль в усилившейся враждебности к Цветаевой сыграла публикация ею в газете “Евразия” приветствия приехавшему в Париж Маяковскому, что эмигрантская пресса расценила как одобрение советского режима. После того, как журнал “Версты” (1926-28) прекратил свое существование, а в евразийском движении произошел раскол, Эфрона в 1929 обвинили в апологии революции и большевиков, в искажении евразийских идей. Все это отразилось на Цветаева, далекой от политических страстей мужа, на материальном положении семьи. Оказавшись “белой вороной” в эмигрантской среде, она пыталась найти выход к французскому читателю: в 1931 перевела на французский поэму “Молодец” (иллюстрированную Н.Гончаровой), в 1934 написала на французском “Письмо к амазонке”, несколько автобиографических миниатюр в прозе: “Шарлоттенбург”, “Мундир”, “Приют”, “Машинка для стрижки газона”, но опубликовать ничего не удалось.

Слоним справедливо назвал поэзию Цветаевой кинетической, построенной на движении и полете слов и ритма. В 1931-32 чувствуется замедление темпа и увеличение объема прозы: ее легче было печатать, платили за нее больше. Более глубокая причина — в обстановке парижского периода: лишь благодаря исключительной стойкости Цветаева выдержала все удары судьбы. Укрепила ее психологически и переписка с Б.Пастернаком (началась в 1922, заглохла к 1935-36).

Проза Цветаевой разнообразна: “Мои службы” (С 3, 1925, № 26), “Вольный проезд” (там же, 1924, № 21), “Октябрь в вагоне” (Воля России, 1927, № 11/12); статьи “Поэт и время” (там же, 1932, № 1/3), “Живое о живом” — о Волошине (СЗ, 1933, № 52, 53), “Пленный дух” — об А.Белом (там же, 1934, № 55), “Мой Пушкин” (там же, 1937, № 64): проза об отце, его музее (ПН, 1933, 1 февр.; 17 сент.; “Встречи”, 1934, № 2), о матери — “Мать и музыка” (СЗ, 1935, № 57), о детстве — “Черт” (там же, 1935, № 59), “Башня в плюще” (ПН, 1933, 16 июля) и др. Даже скупой на похвалы Бунин одобрительно отозвался о лирической прозе Цветаевой. Стихи Цветаевой 30-х — “Куст” (СЗ, 1936, № 62) и др. — о таинственной связи человека и природы — подтвердили суждение Ходасевича о постоянном развитии как особенности таланта Цветаевой. Уже в лирике чешских лет мощно зазвучала трагедийная тема человека, удушаемого современной цивилизацией. “Стихи к Чехии” (нояб. 1938, март 1939) не уступают лучшим образцам любовной лирики Цветаевой. Последние годы в эмиграции отмечены созданием поэмы “Перекоп”, “Стихов к Пушкину” (СЗ, 1937, № 63 — с изъятием многих строф, не пропущенных редакцией).

Цветаева писала о себе: “Не дал мне Бог дара слепоты”, она оказалась единственной “зрячей” в собственной семье, все члены которой, кроме Цветаевой, стремились к возвращению в СССР. Своей чешской подруге, писательнице и переводчице А.Тесковой, Цветаева писала в феврале 1931: “Все меня выталкивает в Россию, в которую — я ехать не могу. Здесь я не нужна. Там я невозможна”. Первой уехала весной 1937 Ариадна, имевшая право, достигнув совершеннолетия, принять любое подданство. Еще в июне 1931 подал прошение о советском паспорте Эфрон, убежденный в том, что Цветаева не понимает “великого эксперимента”, совершаемого в Советской России. Он активно участвовал в деятельности созданного в 1925 Союза возвращения на родину; предполагается, что около 1933 его завербовал иностранный отдел НКВД. Замешанный в делах об “исчезновении” в Париже генерала Миллера, возглавлявшего Российский общевоинский союз, и в Швейцарии — Игнатия Рейсса, сотрудника НКВД, не пожелавшего вернуться в СССР, Эфрон в октябре 1937 поспешно уехал в Гавр, а оттуда пароходом — в Ленинград. 22 октября у Цветаевой на квартире произвели обыск: на допросе в Surtee National она, ничего не зная о подпольных делах мужа, заверяла чиновников в его честности, цитировала “то ли Корнеля, то ли Расина”, читала французские переводы Пушкина. Во 2-й декаде июня 1939, не видя иного выхода, вернулась в СССР. Поселилась с семьей в Болшево, под Москвой, где 27.8.1939 была арестована Ариадна (реабилитирована в марте 1955); 10.10.1939 арестован Эфрон (расстрелян 16.10.1941, посмертно реабилитирован в 1956). В Москве Цветаева не имела постоянного жилья, зарабатывала на жизнь переводами; единственная публикация в СССР — стихотворение пражского периода “Старинная песня” (журнал “Тридцать дней”, 1941, март). Пастернак просил А.Фадеева принять Цветаеву в Союз писателей или хотя бы в члены Литфонда, что дало бы ей материальные преимущества, но получил отказ, ее приняли лишь в групком литераторов. 8.8.1941 Цветаева с сыном эвакуировалась в Елабугу. После тщетных попыток найти там или в Чистополе, где жило много писателей, работу, она покончила с собой, повесившись утром 31.8.1941, оставив письмо Н.Асееву и его жене с просьбой позаботиться о сыне. Похоронена 2.9.1941 на Елабужском кладбище. Г.Эфрон (Мур) в ноябре 1943 поступил в Литературный институт на факультет прозы: направлен на фронт в конце мая или начале июня 1944 г. смертельно ранен 7.7.1944 под деревней Друйка (в районе Полоцка).

“Возвращение” Цветаевой в литературу в России началось в 1956, когда в альманахе “Литературная Москва” были напечатаны 7 ее стихотворений, затем еще 42—в альманахе “Тарусские страницы” (1961); с 1961 выходили сборники избранных произведений. На Западе ее проза и стихи печатались в более полном виде с 1953, в том числе неизданные прежде “Лебединый стан” (Мюнхен, 1957), “Перекоп” (Воздушные пути, 1967, № 5), обширная переписка, а также воспоминания современников о Цветаевой В 1982 в Лозанне состоялся 4-й международный симпозиум, посвященный Цветаевой, в 1992 в Москве и Париже — международные конференции. Признанная одним из величайших европейских поэтов XX в., Цветаева. знала и ощущала, что слово “есть высший подарок Бога человеку”, ее новаторство в сфере поэтического языка рождалось из необходимости воплотить глубинное художественное знание. Как всякий сильный человек, заметил И.Бродский, она в чем-то была абсолютно беззащитна и не делала тайны не из чего, опираясь на презумпцию доверия и понимания со стороны читателя; “Цветаева-поэт была тождественна Цветаева-человеку, между словом и делом, между искусством и существованием для нее не стояло ни запятой, ни даже тире; Цветаева ставила там знак равенства”. “Бес разрушения”, видевшийся некоторым в ней, на самом деле — живое негодование перед любым насилием, угнетением в жизни и в искусстве. Для нее не существовало ни преград, ни запретов, ни ограничений, ни полуправды. “Цветаева — поэт крайностей только в том смысле, что “крайность” для нее не столько конец познанного мира, сколько начало непознаваемого”. Она “поэт в высшей степени посюсторонний, конкретный, точностью деталей превосходящий акмеистов, афористичностью и сарказмом — всех”, “поэт,., возможно, самый искренний в истории русской поэзии”. “В стихотворениях Цветаевой читатель сталкивается не со стратегией стихотворца, но со стратегией нравственности, ...с искусством при свете совести ...с их — искусства и нравственности — абсолютным совмещением.., сила Цветаевой именно в ее психологическом реализме” (И.Бродский).

Значительная часть архива Цветаевой. (черновые тетради, записные книжки, письма и т.д.), находящаяся в РГАЛИ, по распоряжению ее дочери, А.Эфрон, закрыта до 2000.